Отрывки из книги
Он вдруг остановил свой рассказ. Порывисто привстав, потрогал пальцем хрустальную сахарницу.
– Уддивительно! – вскричал он пораженно, как будто увидев друга,- типпичная сахарница в стиле до 112 бемолей! И он погладил ее, как гладят кота.
<...>
«Чему, мол, могут они научить меня, если они не слышат всех звуков? Один бемоль? Один диез? Они же глухие… Я б-ы м-о-г и-х у-ч-и-т-ь, но глухого не выучишь!» И смеется, и потирает руки: чешутся у него – звонить!
<...>
Он остановился перед большой фотографией моей сестры Марины.
– Оччень четкое иззображение ми семнадцать бемолей,- воскликнул он поглощенно. – А этто си двенадцать диезов немного стерто.
То была старая карточка отца моего сына Андрея.
– И снова ми семнадцать бемолей,- перешел Котик взглядом к детской фотографии Марины и, далее, к мелкой группе, где на фоне итальянского сада, в центре группы детей, стояла десятилетняя сестра моя, в матроске, похожая на мальчика,- тутт у вас везде отчего-то ми семнадцать бемолей минор. Его, видно, не интересовало, что он видит того же человека в различных возрастах, это – не доходило.
– И – оппять! – уже совсем восхищенно вскричал он, заглянув в стоящую на секретере рамку, где сестра моя, уже лет тридцати, была снята рядом с мужем и дочкой. – Это уддивительно! Основное звучание ккомнаты!
– А какая моя тональность? – улыбнулась я.
– Ми шестнадцать диезов мажор! – Тогчас, чуть изумленно, что спрашивают об очевидности, пояснил Котик, – это же – яссно…
<...>
– Я это все знал, когда начинал мои детские соччинения, я вам их покажу, когда ввы ко мне придете,- ведь я тогда еще не встретился с кколоколами! Преппопдобные! Они же не понимают, что такое кколо-кола! Нно я обещал вам показать схему! Мой 1701-й звук! – оживился он и попросил лист бумаги.
Пока я в кухне готовила нам ужин, разогревала чечевичную кашу и клюквенный кисель, Котик, сев на диван в моей комнате, что-то чертил и надписывал. Но я настояла, чтобы он сначала поел. Он согласился охотно. От еды лицо его порозовело, он сидел такой красивый, привлекательный, нарядный, здоровый, что странно было вспоминать его небесную музыку. Непостижимо, что за странный конгломерат этот человек! И как воспитались в нем эти свойства вносимого им веселья в его полубродяжьих – по людям – днях непонятого музыканта?
И вот он протягивает этот таинственный мир! Чертеж: он нарисован четко, правильными линиями и полукругами и надписан круглым детским почерком.
– Это же совсем просто! – пояснил Котик,- 243 ззвучания в каждой ноте (центральная и в обе стороны от нее по 121 бемоль и 121 диез), если помножить на 7 нот октавы,- получается 1701. Этто же ребенок поймет! Почему же онни не понимают? Онни думают, я ффантапзирую! Потому что онни – не слышат! Вы понимаете? Они не слышат, а получается, – что я винноват!
Ему стало смешно. Он рассмеялся заливчато, и можно бы назвать его смех ребячьим – если бы на дне его не звучала горечь и даже отчаяние. Он как-то поперхнулся им и, переставая смеяться:
– Ввот и вся моя история! Это совсем просто! Но на рояле я же ке могу сыграть эти 243 звука, когда нна этих несчастных ччерных – всего один диез и один несчастный бемоль… Я слышу все звуки, которых они не слышат! Нет, нет, не так! – вдруг вскричал он просветленным, зажегшимся голосом, – они ттоже слышат! То есть нет, они звучания не слышат. Но тто впечатление, которое получается от колоккольных гармонизаций, они его отличают, потому они и ходят слушать ммою игру в церкви святого Марона… – Он вдруг увял. Чего-то ему не удалось договорить, ему одному понятного.
<...>
Мы ехали на трамвае, где-то на Пятницкой, мимо старых особняков.
Внезапно Котик рванулся вбок и, сияя от нежданной радости, закричал так, что на нас обернулись:
– …Смотрите! Типичный дом в стиле до 102 бемолей!
<...>
– «Ввы должжны нам помочь!» – продолжал он. – Их было несколько, а я – один. Двое были в белых халатах, этто ббыла как-кая-то л-лаборатория. Я очень смеялся! Что же тут проверять, что я – слышу! Ппо-моему, их интереснее проверять, почему они ничего не слышат! Один какой-то бемоль, один диез, только! И нна эттом они состроят свою му-ззыку, тем-перированную!
– Котик, ну а как же они вас проверяли?
– По-моему, они не меня проверяли, а этти свои приборы, потому что, – он очень оживился, но, как всегда не успевая догнать свою мысль речью, заспешил, мешая себе: – Онни ппривели мменя в ттаккую выссокую ккомнату, там было много стеклянных вещей, и мметаллических тоже ммного, и поссаднли меня у ттакого стола, и чтопто нна мменя надели, потом снимали, плотом оппять ннадевали. И потомм они оччень криччали, спорили. Я нне знаю про ччто, я оччень смеялся. Я заббыл, что потом ббыло, я этто ужже рассказал Юлии Алексеевне, а ее папа ззаинтересовался и меня все расспрашивал.
– Ну все-таки, что же они, Котик, проверили?
– Онни ттак сказали: что скколько этти прибборы ммогли за мною поспеть, зза моим слухом – ккакие-то ттам «коллебания». (Там еще что-то игграло, каккая-то – ччепуха…) Онни запписали этто – все что ппра-вильно слышу, и пприборы с эттими «колебаниями» ттоже! А поттом это все осстановилось – и я слышал, а оони ужже не ммогли, поттому что онни – кончились! – Котик засмеялся с детской ликующей непосредственностью, – а я нне ккончился, и ттогда все закончилось, ппотому что онни уже нне могли провверять. Их «колебания» ккончились, а ммои – а ммои ведь ттолько начались!
Он больше уже не рассказывал, он смеялся, так смеялся, что я, в испуге за его нервную систему, старалась прервать его, отвлечь – и это мне наконец удалось.
Мы шли уже проходными дворами: вел – он.
– А мы верно идем? – сказала я будто бы озабоченно, – мы не заблудились? Ведь Юлечка нас ждет! И мы не опоздаем в ту церковь, гдесегодня вы обещали звонить?
Среди музыкантов Москвы все ширился разговор о звонаре Сараджеве. Заинтересованные и восхищенные его сочинениями на колоколах (а многие – и его игрой на рояле) говорили о том, что он еще молод, что еще можно ему учиться! Наличие гиперсинестезированного слуха позволяет ему создавать такие волшебные сочетания звуков! Этому нельзя дать заглохнуть, надо ему объяснить необходимость учения! Ну, пусть не в консерватории (он, может быть, без привычки к учебе уже не одолеет трудностей сопутствующих предметов – да!). Он же может учиться у какого-нибудь из выдающихся музыкантов-композиторов – композиторскому искусству! Пусть он частным образом учится, заиканье этому не помешает! Это же долг всей музыкальной общественности – заняться его судьбой, вмешаться, наконец, в его остановившееся на колокольной игре музыкальное развитие. В нем же гениальные способности!
Нашлись, впрочем, и скептики:
– Ну так как же проверить такой слух? Принимать просто на веру? Это, знаете ли…
– А его не так давно проверяли, – возражал кто-то, – именно проверяли тонкость его музыкального слуха. У него же бредовая теория есть, что в мире, то есть в октаве, – 1700 с чем-то звуков, и он их дифференцирует, вот в чем интерес!
– Так это же опять с его слов, это же не доказано!
– Частично – доказано! – отвечали иные, – приборами измерения частоты звуков; их, как бы сказать, расщепленности. Показания соответствовали его утверждениям – докуда эти приборы могли давать показания. И все совпадало. А дальше приборы перестали показывать, а он продолжал утверждать, и с такой вдохновенной точностью, которую нельзя сыграть. Да и зачем играть? В этом же ему нет ни малейшего смысла! Вы понимаете, он естественен, как естественно животное, как естественен в своей неестественности любой феномен! И думается, не столько здесь стоит вопрос о том, чтобы ЕМУ учиться, как о том, чтобы ОТ НЕГО научиться чему-то, заглянуть, так сказать, за его плечо в то, что он видит (слышит то есть). Ведь это же чрезвычайно интересно с научной точки зрения…
Так вспыхивали споры везде, где бывал Котик или где слышали его колокольную игру, дивясь ей, не имея возможности сравнить ее – ни с чем.
А Котик смеялся. Не зло, добро. Его все эти рассуждения о нем забавляли. Чему будут учить его? О чем говорить? О звуках, которые для них не существуют, в существовании которых они сомневаются?
– Ммне, – говорил он, – надо пе-перестаать слышать, и ттогда я бы мог стать их уччеником, поттому что они очень много уччились, а я – только в моем ддетстве, когда мне надо было выучить ноты, и все эти нотные линейки, и белые кружочки, и черные, и эти паузы и ключи, скрипичный и басовый. Чтобы записать ммои детские сочинения! Но для колокколов все это не имеет значения, эти знаки ниччему не помогают, и это все неверно, потому что я на этих линейках могу нарисовать только один диез и один бемоль, а бемолей 121 и диезов ттоже 121…
– Да, это наша трагедия, что тут присутствует недогоняемость, – сказала я кому-то о Котике, – а вовсе не его трагедия, раз он слышит больше, чем мы!
<...>